Одним из очевидцев судебного процесса по делу четырех изменников, о котором «Витьбичи» писали в прошлом выпуске проекта «Без срока давности» («В помиловании отказать», номер газеты за 29 августа 2024 года), был витебчанин Виктор Грузневич. Виктор Михайлович поделился воспоминаниями.

Этих четырех бывших полицаев судили в конце августа — начале сентября 1977 года. Открытый процесс проходил во Дворце культуры Строительного треста № 9 Витебска. Виктор Грузневич работал тогда в отделе пропаганды и агитации Витебского областного комитета Коммунистической партии Белоруссии. Секретарь обкома партии Елена Прокофьева поручила ему как идеологическому работнику побывать на нескольких заседаниях суда, все увидеть, услышать и, как говорится, прочувствовать атмосферу.

Отправляясь на заседание, Виктор Михайлович знал, что подсудимых обвиняют в каких-то военных преступлениях, но и предположить не мог, что это полицаи — именно те, кто в годы войны вместе с немцами истязал, расстреливал, сжигал живыми, умертвлял в «душегубках» советских людей, предавал патриотов, грабил мирное население и прислуживал своим фашистским хозяевам.

Первое, что поразило, — переполненный и гудящий Дворец культуры. Граждане, которым не досталось кресло в зрительном зале, плотной массой заполнили проходы. На тот момент 33 года прошло после освобождения Беларуси от немецко-фашистских захватчиков, но по лицам и реакции людей можно было судить, что боль и гнев в их душах не утихли — как будто всё было не далее как вчера.

Заседание предстояло вести первому заместителю председателя Витебского областного суда кандидату юридических наук Михаилу Мариненко. Михаил Ефимович встретил представителя обкома партии у служебного входа, провел в зал на втором этаже и усадил в первом ряду.

Судья был встревожен. Да, процесс призван стать показательным, но беспорядков нельзя допустить. Обвиняемых в измене Родине и убийствах советских граждан доставят под усиленной охраной. Однако и гнев людской слишком силен. Из разных уголков Витебщины прибыли те, кто в полной мере пережил ужасы оккупации и сам был на волосок от гибели; те, на чьих глазах изощренно, варварски убивали близких людей. Между тем приговор, который прозвучит через несколько дней, должен быть безупречным с юридической точки зрения: степень наказания — только по установленным эпизодам преступных деяний. И если кто-то из полицаев избежит высшей меры, не прорвутся ли слишком эмоциональные граждане к осужденным?.. Разумеется, председательствующий на процессе будет в случае необходимости призывать граждан к порядку, напоминая, что суд Линча, то есть расправа, учиненная толпой, — это не про нас.

На сцене Дворца культуры по правой стороне, если смотреть из зрительного зала, расположилась «судебная коллегия по уголовным делам Витебского областного суда в составе председательствующего Мариненко М. Е., народных заседателей Давыдова В. Е. и Широковой Л. А.» (цитата из архивных материалов управления Комитета государственной безопасности Республики Беларусь по Витебской области). По левой стороне — скамья подсудимых.

Полицаев оперативной команды СД № 9, штаб которой в годы войны находился во временно оккупированном Витебске, — Лешкуна, Богданова, Иванова и Бурулёва — доставили в зал в наручниках. По словам Виктора Грузневича, их провели по служебной лестнице с обратной стороны от парадного входа. Когда эти четверо вышли на сцену, зал возмущенно загудел. Послышались отдельные выкрики: «Предатели!.. Убийцы!.. Всех расстрелять!»

С обвиняемых сняли наручники, усадили, по всей видимости, на стулья, так как, по воспоминаниям Виктора Михайловича, они сидели один за другим. По бокам каждого встали военнослужащие внутренних войск.

Виктор Грузневич присутствовал на двух заседаниях, предшествующих последнему, когда зачитывался приговор. Какими ему запомнились полицаи? Поначалу казались как бы присмиревшими. Наверное, поджали хвосты, когда столк­нулись лицом к лицу с разгневанным народом. А потом… ничего, освоились. Должно быть, убедились в надежности приставленной к ним охраны. И начали проявлять свое истинное обличье. Позволяли себе бранные слова, вступая в перепалку со свидетелями.

Дело в том, что свидетельские показания давали не только очевидцы и жертвы нацистского террора, но и сами полицаи, которые уже были привлечены к уголовной ответственности за измену Родине. Кто-то из четверых подсудимых бросал со злостью своим бывшим подельникам: «А ты, с.., лучше, что ли? Вспомни, тварь, что сам творил! Уж я-то знаю!»Судья то и дело призывал обвиняемых к порядку: «Перестаньте выкрикивать! Вам дадут слово. Вы сможете сказать все, что посчитаете нужным».

Государственный обвинитель счел нужным ответить на реплики обвиняемых, которые утверждали, что у самих свидетелей из числа полицаев рыльце в пушку. Свидетельские показания, сказал прокурор, могут давать те, кто уже был осужден за свои злодеяния, но расследование военных преступлений нацистов и их пособников не прекращается ни на день, и вполне вероятно, что отсидевшие срок изменники в случае обнаружения новых обстоятельств снова будут привлечены к ответственности.

Запомнилась Виктору Грузневичу и неосторожная реплика представителя защиты… Впрочем, почему неосторожная? В контексте его мысли слова адвоката были правильными. Однако стоило тому произнести: «Фашизм в годы Великой Отечественной войны был уничтожен…», как зал взорвался возмущенным гулом и топотом ног. Послышались выкрики: «Как уничтожен!.. Не до конца уничтожен!.. Вот же они, сидят живые…»

Наверняка на этих заседаниях присутствовали жители Докшицкого района, потому как едва звучало в зале «урочище Ходоровка», то и дело раздавались отдельные вздохи, сдавленные стоны или те же выкрики людей, чьи сердца были переполнены гневом. Сегодня на месте трагедии — мемориальный комплекс в память о жертвах нацизма.

А в 1943–1944 годах немцы и полицаи расстреляли в Ходоровском лесу 600 мирных жителей и 200 итальянских военнопленных (их судьба сложилась трагически после свержения фашистского режима Муссолини).

Все четверо, находившиеся на сцене Дворца культуры в левом углу, в июне 1944 года принимали участие в расстреле не менее 120 советских граждан. Но каким был вклад каждого из обвиняемых?

Свидетель Леонид Диденко: «Расстрел арестованных советских граждан, приконвоированных из Лепеля, производился во время отступления команды СД-9 на запад. Расстрел производился на окраине леса, примерно в 700 — 800 метрах от хуторов… Когда группа арестованных, примерно 120 мужчин и женщин, была доставлена к месту расстрела, унтерштурмфюрер Дитрих через переводчика Дика отдал приказ о расстреле. Когда Дик повторил это на русском языке, приконвоированные женщины подняли крик и плач. До этого они думали, что их доставляют в другой лагерь… Полицейский Рябец Иван стрелял по арестованным из ручного пулемета. Из карабинов и винтовок стреляли по ним Бурулёв Иван, Шидловский Василий, Москалёв Фёдор…»

Обвиняемый Лешкун: «Во время стрельбы я за всеми не наблюдал, поэтому не могу сказать, кто сколько сделал выстрелов в обреченных узников… В приконвоированных нами узников стреляли все полицейские. Уклониться от производства выстрелов никто не мог, так как за нами наблюдали нацисты и проверяли наше оружие». Разумеется, наблюдали и проверяли! Естественно, уклониться не могли! Или все-таки могли?.. Необходимость выбора преследовала изменника буквально на каждом шагу, если в его душе происходила хотя бы слабая борьба между добром и злом.

Представьте, какая психологическая нагрузка ложилась на судью. Само по себе принятие решения на фоне беспрецедентной трагедии, пережитой в годы войны белорусским народом в целом и едва ли не каждым сидящим в зале Дворца культуры в частности, — может даваться нелегко. Высшая мера? 15 лет лишения свободы, если для расстрела доказательная база недостаточно убедительна? А тут еще и эмоциональное давление публики. Для двоих из этих четырех не вырисовывался расстрельный приговор. Судья выносит вердикт не по эмоциям, а по юридическим нормам, и потому должен оставаться на морально-нравственной высоте как профессионал и гражданин.

И все же, говоря о моральной стороне дела, нельзя не привести один замечательный документ, находящийся в архивах УКГБ по Витебской области. За сутки до вынесения приговора в адрес председателя областного суда поступило письмо от жительницы Лепеля Марии Нарушевич: «Я — бывшая участница Лепельского патриотического подполья в годы Великой Отечественной вой­ны. Наша подпольная группа, возглавляемая комсомолкой Велюго Ириной, активно действовала в Лепеле с осени 1941-го по май 1944 года. 5 мая подполье попало в руки гестапо. В одну ночь арестованы были почти все товарищи, которых назвала предательница. Нас пытали, избивали ремнями, березовыми и резиновыми дубинками. Это делали по приказу гестаповцев такие, что сидят на скамье подсудимых сегодня. Они конвоировали арестованных из тюрьмы и обратно.

Перед бегством из Лепеля фашисты угнали 27 июня 1944 года всех моих товарищей по подполью, кто мог держаться на ногах. В тифозном бараке лепельского лагеря для военнопленных были оставлены только тяжело больные тифозные, в числе их была и я. Нас ожидала мучительная смерть в огне… Но стремительное наступление доблестной Советской Армии помешало немецким холуям совершить это черное дело. Мы были спасены. Это было на заре 28 июня 1944 года. Долгие годы мы искали следы лепельских подпольщиков. Но тщетно. Мы знали только, что они расстреляны 27 или 28 июня где-то в районе Парафьяново…

1 сентября 1977 года по радио услышала, что идет суд над изменниками Родины и что подсудимые принимали участие в расстреле лепельских патриотов… Со слезами на глазах пишу эти строки. Передо мной проходят, как в калейдоскопе, лица моих дорогих товарищей. Их кровь взывает к отмщению. И пусть не надеются предатели на снисхождение в связи с давностью совершенного ими преступления! Для таких злодеяний нет никакой давности! Памятью погибших патриотов прошу судить отщепенцев, подлых предателей по всей строгости и справедливости Советского правосудия».

Что происходило после оглашения приговора 2 сентября 1977 года, Виктор Грузневич знает из рассказа очевидца, своей коллеги — секретаря обкома Елены Прокофьевой. Зал загудел, затопал ногами, когда стало ясно, что Лешкун и Богданов избежали смертной казни. На самом деле это было не возмущение вердиктом, а не стихающие ненависть к нацистам и предателям всех мастей и боль от пережитого горя. Когда же был оглашен приговор в отношении Иванова и Бурулёва — высшая мера! — люди отреагировали шквалом аплодисментов.

Как только судья произнес свое последнее слово, военнослужащие приказали преступникам встать, повернуться, свести руки назад, а голову опустить вниз. Полицаям надели наручники и стали выводить гуськом тем же путем, каким привели в зал. При этом звучали резкие команды конвоиров: «Руки выше… Голову нагни… Ниже голову!»

Вскоре стало известно, что в тот же вечер Иванов орал, когда его вели в камеру: «Мало, мало я вас стрелял! Надо было больше! Всех, всех бы вас удавил!» И тот же Иванов, вымаливая себе жизнь, напишет в адрес Верховного суда БССР: «Все послевоенные годы меня мучает совесть за то, что я в трудный час смалодушничал, предал Родину, стал пособником врага, исполнителем его жестокой воли… Передо мной стоит одна главная цель: искупить свою вину перед советским народом. Чтобы выполнить эту задачу, мне нужна жизнь».

Иванов, как и Бурулёв, получил свою законную пулю. Но и после приведения приговора в исполнение едва ли можно считать, что полицай искупил вину…

Судебные заседания в стройтрестовском дворце разбередили душевные раны и Виктора Грузневича. Близкие родственники Виктора Михайловича — патриоты Родины — были в числе тех, кто пережил осенью 1942 года Ловжанскую трагедию на Шумилинщине. Это другая… хотя все та же история, и мы к ней обязательно вернемся.